[Таэлле]

Так люблю, когда вечером за окном идет дождь, а я сижу в тихой комнате с книгой или рукодельем и слушаю... уж простите меня, те, кому сейчас приходится мокнуть на улице, на вашем месте я, конечно, его бы не любила.

В моей англоязычной фленте один человек раз в неделю делает пост под названием Culture Consumed - так сказать, потребленный культпродукт. Не только прочитанные книги, но и просмотренные фильмы-сериалы, прослушанная музыка, сыгранные компьютерные игры, что-то еще. Читать очень интересно, но когда я задумываюсь, не сделать ли такое у себя, сразу возникает внутренний протест - как это я буду отчитываться?

Тем не менее про некоторый потребленный культпродукт поговорить хочется. Дочитала переписку Лидии Чуковской с А. Пантелеевым (тем самым, который один из авторов "Республики Шкид"): увлекательно, хотя очень грустно, конечно, даже не за них, а за всю нашу культуру советского времени, когда любой шаг должен был делаться сквозь вязкое болото. И сразу, дочитав, обнаружила, что дома есть "Памяти детства" - воспоминания Лидии Корнеевны об отце. Вот - читаю.

Лидия Корнеевна, конечно, прикидывается мемуаристом, но она писатель. Я даже поймала родителей и отрывок про то, как Корней Иванович повез детей кататься на лодке и они чуть все не утонули, прочла им вслух, хотя читаю я вслух довольно плохо. Ну и наблюдатель, конечно, она хороший - многое становится яснее. У меня к К. И. отношение довольно сложное - я когда-то читала и перечитывала сборник мемуаров о нем, и знаете, я бы не хотела быть членом его семьи или его сотрудником, хотя личность он, конечно, необыкновенно увлекательная. И Л. К. все это неоднозначное в нем видит и отмечает, не переставая любить...

(Совершеннейшая папина дочка, кстати. В томе переписки есть фотография ее где-то 1968 года, как раз периода смерти К. И. - выглядит почти как К. И. в женском обличье. К ней у меня тоже отношение сложное, кстати, как минимум пристрастность у нее не менее мощная, чем у него, хотя и не такая выплескивающаяся. Но ей как-то больше прощаешь, как минимум потому, что жалко ее очень)

Мне все время упорно кажется, что про Чуковского должна быть ЖЗЛовская биография, а нет - нигде не вижу. Фантомные книги мне чудиться начали, что ли.

@темы: книги

Comments

[М-ль Люсиль]

Таэлле, а ЖЗЛвская биография Чуковского существует, вышла в 2006 году (автор - Ирина Лукьянова).
(И мне кажется, Л. К. была категоричнее и жестче, и намного пристрастнее К. И., и намного нетерпимее. И куда сильнее, чем он, склонна к сотворению кумиров. Была в ней, убежденной антисталинистке, черта, странным образом роднившая ее со сталинистами: она не просто восхищалась, например, Солженицыным, она его почти обожествляла. К. И. при всей своей восторженности был все-таки в чем-то трезвее нее. Но это я так, в скобках. А вообще, конечно, Л. Ч. очень жаль, жизнь у нее была страшная.)

[Таэлле]

М-ль Люсиль, ура, значит, мне не показалось (почему-то поиск ее прячет от меня)

Да, в переписке с Пантелеевым Солженицын у них проходит под кодовым именем "сверхрадость", я от этого несколько вздрагивала (и у Войновича в "Портрете на тему мифа", конечно, тоже про это занимательно).

Трезвее - возможно, потому, что его жизненные обстоятельства позволяли ему что-то _делать_ и давать выход энергии. А у нее все это было загнано внутрь жизненными обстоятельствами довольно рано. Меня это пугает больше явно-трагических обстоятельств: невозможность ничего делать, кроме как следить, кто кому чего сказал (тоже эпизод из переписки - она в Переделкино, разговаривая с кем-то еще, столкнулась, кажется, с Фединым, и что-то ему сказала, хоть и сухо. И долго мучается - насколько плохо то, что она с ним говорила. Потому что говорить или не говорить с кем-то - единственный доступный выбор)

[Kitchen Witch]

Таэлле, и я люблю слушать дождь. А впрочем, летом и мокнуть люблю )

[Таэлле]

Kitchen Witch, если совсем тепло, то можно и помокнуть - единственное, что в очках неудобно, заливает.

[Таэлле]

Про обожествление вспомнился кусок из той же "Памяти детства", про Корнея Ивановича, маленькую Лидочку и уважение к искусству:

…Снова Большая Дорога, снова зима, снова возвращаемся мы с ним откуда-то вдвоем. Мороз ненастоящий, градусов пять, не более. Сеется мелкий снежок. Никакого сверкания наста: все мягко, мягко, пухово, беззвучно, бесцветно. Вот когда ничего искристого, си-не-бело-розово-голубого, просто белое.

Мы вынуждены отступить в придорожный сугроб, из переулка на Большую Дорогу медленно вытягивается нам навстречу обоз со льдом.

Лошади, присыпанные снегом, по мягкой дороге шагают натужно, медленно; и финны рядом с возами – в куртках, в валенках, в ватных брюках, заправленных в валенки, и в квадратных кожаных шапках на меху – блестящая кожа делает шапки похожими на шлемы. Медленно, нудно тянется обоз; мне надоедает глядеть на лошадей и на прозрачные прямоугольники только что вырубленного льда; ах, в одном – внутри, как в стакане, – еловая ветка! Как она попала туда и как ее оттуда добудут? Вдребезги разобьют лед?

Наконец обоз проскрипел. Последняя лошадь, последняя глыба льда, последний шлем.

Мы ступили на дорогу. И тогда новая помеха – Репин. Оказалось, он на той стороне. В теплых башмаках, в мягкой меховой шапке, весь припорошенный снежком, пережидает обоз, как и мы.

Мне досадно: теперь они будут разговаривать! Опять стой!

Репин, сняв перчатку, учтиво здоровается с Корнеем Ивановичем, потом протягивает руку мне.

Нет, долго ждать не приходится. Что-то такое условились насчет «среды».

Снова учтивые рукопожатия – и Репин исчезает в снегу.

Мы движемся сквозь снег в одну сторону, он – в другую.

Но не успеваем мы сделать и десяти шагов, как происходит нечто странное. В отца моего словно вселяется бес. Корней Иванович вдруг срывает с моей руки перчатку и бросает ее далеко в сугроб, к кольям чужого забора.

– Тебе Репин протягивает руку без перчатки, – кричит он в неистовстве, – а ты смеешь свою подавать не снявши! Ничтожество! Кому ты под нос суешь рукавицу? Ведь он этой самой рукой написал «Не ждали» и «Мусоргского». Балда!

Я, как няня Тоня, начала реветь.

Я, как няня Тоня, не понимаю, в чем моя вина. Репин со мной поздоровался. Я подала ему руку и ответила «здравствуйте». Откуда мне знать, что в перчатке нельзя? Мне этого раньше не говорили. А это был тот самый, обыкновеннейший Репин, который рассказывал мне про белку, и всегда угощал нас с Колей конфетами, когда мы приносили ему письмо от папы, и позволял бегать по лесенкам у него в доме. Репин, просто Репин. За что же?

Несправедливо!

И чего это они там не ждали! И кто такой Мусоргский?

Наверное, Корней Иванович был в своем гневе несправедлив, не прав, и уж во всяком случае непедагогичен. Гораздо правильней было бы с его стороны просто объяснить мне – спокойно, весело, полунасмешливо, как он это великолепно умел, что дети, здороваясь со взрослыми, должны всегда снимать перчатку. Ведь объяснил же он Коле, раз и навсегда, без всякого крику, что мальчик, переступая порог любого дома или здороваясь на улице с любым человеком, должен прежде всего снять шапку. Зачем же тут надо было на меня кричать? Да еще, проваливаясь в снег по пояс и принеся перчатку от забора, колотить меня ею изо всех сил по плечу, будто бы стряхивая снег, а на самом деле от непрошедшей злости?

Но как я благодарна ему теперь за эту неправоту, за эту несправедливо нанесенную мне обиду!

За этот поучительный гнев, которым он разразился, когда ему почудилось, будто я с недостаточным уважением прикоснулась к руке, протянутой мне искусством!