[AnotherLady]

Это не фик. И вообще невесть что. Это называется "Таэлле борется с неписцом. Неписец побеждает".

Собственно, драббли. На тему "Риккай и суперсилы"

«У тебя глаза как речная вода», — шептала ему в детстве бабушкина подружка. Он только смущенно улыбался — ну что тут ответишь? Благодарить почему-то казалось неуместным.

На экскурсии в горы он долго-долго смотрел на бурный поток — неужели похоже? Учительница забеспокоилась и велела ему не отставать от класса, а он так и не решил, похоже или нет. Но шум воды, казалось, так и остался с ним, где-то на краю сознания. Он успокаивает.

Летом он рисует в саду, окуная кисть в стоящий рядом стакан с водой. Цветам не хватает воды; он рисует мокрые цветы, а потом проходит по саду с шлангом. Он идет осторожно, стараясь не тратить ни капли воды зря, но вдруг спотыкается. Струя воды летит в сторону оставленного под деревом альбома с рисунками — и вдруг, не долетев, падает стремительным дождиком на клумбу.

В больнице нечего поливать, а в дождь всех сгоняют с крыши обратно в палаты. Как только дождь прекращается, он снова поднимается наверх. Осторожно ступает по влажному покрытию, подходит к решетке, слегка прислоняясь к ней лбом. Пальцем сбивает застрявшую каплю, ловит свободной ладонью и закрывает глаза. На его вытянутую руку падают и падают капли — неужели на решетке осталось столько? Запрокинув голову, он открывает глаза и провожает взглядом последнюю крошечную тучку, которая, кажется, как раз решила задержаться у него над головой.

День финала Национального почти бесконечен. Стадион, школа, дом. Слезы Акаи. Геничиро, провожающий его до дома. Встревоженные глаза матери. Поздно вечером его наконец оставляют в покое. В темноте он выходит в сад, останавливаясь у каждого дерева, склоняясь у каждой клумбы. Земля слишком сухая. Он опускается на колени — искать шланг вдруг нету сил. Он очень устал. Он поднимает лицо к небу и ловит ладонями капли внезапного дождя. Вода падает с неба тихо-тихо — даже родителям в доме не услышать. Его собственный маленький дождь. Сеичи смеется.

* * *

Брат смеется. «Что, правда так и таскаешь этот камень?». Родители не смеются — по крайней мере, не вслух. Уже хорошо. Дед долго смотрит на него и медленно кивает.

По утрам перед тренировками, уже зашнуровав кроссовки, Геничиро запускает руку в сумку и проводит по камню ладонью. Он будет — как этот камень.

С каждым месяцем камень в сумке становится все легче. Геничиро почти не обращает на это внимания. Что тут такого? Он сильный. И станет еще сильнее.

Крыша больницы крыта, конечно, не камнем, но ему нравится думать, что она каменная. Так надежнее. У двери с лестницы трещина, и он старается не наступать на нее. Просто… лучше не наступать, и все. А потом трещина исчезает: отремонтировали, наверное, думает Геничиро, и до самого вечера ему дышится легче.

После финала Национального он провожает Сеичи до дома, прощается с его родителями и, дойдя до угла, присаживается на каменный столбик — раньше он ни разу его не замечал. Камень в сумке кажется совсем невесомым: очень жаль. А он так и не научился быть сильным как камень: тоже очень жаль.

А через три месяца, на экскурсии в горы, они сбиваются с тропы, а сверху вдруг сыплются камни. Он тянет Сеичи в сторону, уже не успевая, и вдруг скалистый склон перед ним расступается. Вдвоем они вваливаются в крошечную пещеру, смеясь и тяжело дыша, и — наконец-то — Геничиро перестает сожалеть.


Продолжение:


Сворачивая с почти пустой поутру улицы на дорогу, ведущую к школе, Ягю Хироши привычным жестом поправляет очки. И — не менее привычно — напоминает себе: они это не специально. Они не имеют в виду ничего дурного. Просто такая привычка. Такой способ самовыражения.

Он твердит себе это уже около десяти лет. Помогает; он почти уверен, что помогает. Это в раннем детстве он замирал в испуге и растерянности, окруженный неправдой, переставая понимать, в каком мире он находится. Привычка и тренировка помогают. И стекла. Нельзя забывать про стекла.

Ягю Хироши входит в школьные ворота. До начала занятий еще долго; он проходит длинными, чистыми с утра коридорами и отпирает комнату дисциплинарного комитета. Просмотреть стопку объяснительных, и можно будет идти на тренировку. Ему кажется, что каждый иероглиф каждой объяснительной светится ложью. Даже на бумаге. Даже сквозь стекла очков. Кажется, привыкать придется всю жизнь.

С высокой долей вероятности он не лжет самому себе: с годами он лучше научился распознавать ложь. Безмолвную ложь, шумную ложь, показную ложь, тайную ложь. Особенно с тех пор, как он познакомился с Нио — пусть даже все стало куда сложнее, чем раньше.

Переодеваясь в спортивную форму, Ягю Хироши вспоминает: если поверить ненадолго, что он — это Нио, даже ложь может стать правдой. Перед глазами у него пляшет ложь, и траектории ее прихотливы, как мячи, летящие из теннисной пушки.

И все же. И все же. Иногда, после вечерней тренировки, он отходит за дерево в углу корта и следит, сняв очки, за тем, как играют капитан и вице-капитан. В этом лжи нет.

* * *

Он отвечает по телефону голосом старшей сестры. В этом нет ничего особенного — кроме того, насколько это легко. Поначалу она смеется и дразнит мальчишек, умудрившихся назначить свидание Масахару. На третий год такой игры она кидает в него книжками и бросается к телефону, едва успеет раздаться второй звонок.

А Масахару прячется в тени. Из тени так забавно наблюдать за людьми, оставаясь незамеченным. Запоминать выражения лиц, жесты, интонации. Каждый что-то скрывает. У сестры новый приятель: она по-другому встряхивает головой и улыбается. Мама все-таки купила те новые занавески: она старательно не смотрит в сторону окон. Масахару повторяет чужие жесты: за ними так легко спрятать собственные мысли.

Он учится теннису, запоминая жесты, взмахи и шаги. Ему не отбить мяч как это делает Юкимура, но он копирует его улыбку и запоминает движения. Он щурится как Янаги и следит за мячом, пытаясь понять, что видит он.

Ягю он замечает не сразу, но когда замечает — не может оторваться. Сверяет рост, вес, осанку… Вот он, его шанс подойти совсем близко. Притвориться. Посмотреть чужими глазами.

Очки Ягю покрывают мир туманом, но это уже неважно. Теперь он знает. Знает, как это, где тот порог, за которым можно улыбнуться чужой улыбкой так, чтобы эту улыбку увидели все. Теперь его не остановит никто…

… кроме человека, улыбку которого он так и не успел научиться повторять.

Он останавливается. Пора идти переодеваться, но в раздевалке есть зеркало. Кого он там увидит — неудавшееся отражение? «Это только форма», — шепчет он.

Юкимура оборачивается к нему, не улыбаясь. «Если бы ты не наполнял ее содержанием, от формы бы ничего не осталось», — говорит он тихо, очень тихо. Почти на грани сознания Нио Масахару.

Всегда — Нио Масахару, чье бы лицо он ни надел.


Продолжение следует - есть у меня еще пара идей... А тем временем меня надо гладить по голове и вкуривать со мной что-нибудь творческое.

Про Ренджи:

Он видит, чем закончится этот разговор. С мучительной четкостью видит разветвление линий, и все они рано или поздно сходятся к одной точке: беспомощности. Он не хочет блуждать по этим линиям: поэтому он бежит.

Иногда он думает, что мог бы рассказать обо всем Садахару. Начертить бесконечные схемы, разворачивающиеся у него перед глазами. Садахару не будет смеяться — он это знает.

… а еще он знает, что Садахару захочет все проверить. Изучить. Захочет проследить, как сплетаются линии вероятностей, что заставляет их меняться. А приглядываться к ним лишний раз — не хочется и не нужно, и вот этого-то Садахару ни за что не поймет. Проще прикрывать глаза и молчать. Убегать.

И он молчит — до нового города и новой школы. До тех двоих, которые не задают ему слишком много вопросов и верят в его способность найти ответы. Иногда он думает, что Сеичи видит почти как он — но только одну линию. Кажется, он немного завидует.

Пока линия Сеичи у него перед глазами не начинает дрожать и размазываться, но слишком поздно и неясно, чтобы что-нибудь можно было сделать. Второй раз в жизни все линии сходятся в одну точку — и от нее не убежишь.

Наверное, он все еще в этой точке, когда выходит на корт навстречу Садахару — потому что мысленно проводит прямые линии, которых толком не видит. Потому что попадает в петлю — и кажется, дар его оставил. И он не знает, хорошо это или плохо. Но Садахару видит что-то свое, и выигрывает матч — а у него перед глазами вспыхивает путаница линий, и он вдруг знает: будет сложно, почти невозможно прочертить курс из этой путаницы, но впереди, за клубком вариантов будущего, светится яркая и знакомая линия Сеичи. Значит, они выпутаются.

Он подходит к сетке — пожать руку победителю. И, чуть приподняв веки, смотрит на Садахару.


Маруи:

Маруи Бунта твердо знает свои ограничения. Он их даже не скрывает — о них знают все вокруг. Он умеет то, что умеет, а с остальным справляется по мере сил.

Ему хватает — и не только ему. Он не лучший теннисист, но хороший. У него есть свои приемы, и теннисный мяч послушен ему. Об этом знают все.

И только его младшие братья знают о том, как мячик на его ладони подскакивает все выше и выше, потом зависает и парит кругами. Раз за разом они смотрят завороженно, шепча: «А еще? Еще выше?», а Бунта лопает пузырь жевательной резинки и, смеясь, ловит мячик в ладонь.

Даже младшие братья не знают, как поздно вечером он выходит на улицу — достать их воздушного змея, застрявшего на дереве. Дерево за углом дома, с улицы его не видно. Он надувает очередной пузырь резинки, переступает с ноги на ногу и подпрыгивает. Подошвы кроссовок пружинят знакомо и весело, и он прыгает все выше, пока наконец не позволяет себе наполниться воздухом и — разом прыгнуть до ветки, зависнув возле нее. Змей у него в руках ласково трепещет; ночь стоит почти безветренная, и ему немножко жаль, но он знает — будут другие ночи. И другие прыжки. Он полон воздуха, а воздух бесконечен. Маруи Бунта собирается летать, как только решит, куда лететь.

Если твердо знать свои ограничения, легко понять, что на самом деле этих ограничений не так уж много. Все, что не запрещено — разрешено. И летать — тоже.


Джакал:

В этом городе слишком тесно и не слишком темно. Это утомляет — но он, кажется, уже привык. Он, кажется, уже перестал обижаться на родню — за то, что оторвали от дома, за то, что привезли сюда, в чужое место за океаном. Чужие места можно обживать, он уже понял. Тем более если они почти ничьи.

Но — по ночам должно быть темно. Он садится в постели, потом подходит к окну и долго-долго смотрит на сияющие огнями улицы. Привыкает. Человек — он ко всему может привыкнуть.

Ну и заодно отмечает островки тьмы. Просто так, на всякий случай.

Привыкнуть-то дело нехитрое, а вот найти своих, собственную стаю — он почти и не рассчитывал. Повезло. Он понял почти сразу. Чем-то таким пахли эти корты и люди на кортах — разные, непохожие, чудные. Чем-то, похожим на дом. Чем-то своим.

Родители давно спали; отцу завтра рано в ресторан. С кухни слабо пахло терпким и знакомым, но ему не хотелось есть. Хотелось — на волю. В чужую неплотную тьму, пронизанную дыханием и шагами великого множества людей, и дальше — туда, где он отвоевал себе место.

Он шагнул за порог, мягко прикрыв за собой дверь. Сонные дома соседей — островок тишины, потом светлая и беспокойная дорога, три квартала потише, сквер с усталыми суховатыми деревьями, еще две дороги… Он сам не заметил, как перешел на плавный бег — но так хорошо. Помедлить полминуты, пропуская машины. Мотнуть головой собаке на углу возле сквера. Еще немного. Уже почти.

Обогнув забор, он вбежал в переулок — отсюда ближе. Пахнет своими, пусть даже здесь никого нет. Пусть. Он подождет… Отсюда не видно, подумал он смутно, забывая человеческие тревоги: шаг, другой, прыжок — и он приземлился почти у ворот дальнего корта, оставив на земле смазанные следы огромных лап.

Дом там, где стая.