Three things make a blogpost

Очень мне сложно смотреть (особенно в одиночку) Life on Mars. По кусочку только осиливаю. Чувствую, что вещь хорошая, но слишком попадает по моему embarrassment squick - мне все время за Сэма неловко.

Кстати о хороших вещах, с которыми сложно - опять думала о Лорке. Хороший ведь поэт. И у него есть вещи, которые мне нравятся. Но не могу я его в значительных дозах - меня им профессионально задолбали в восприимчивом возрасте, и ничего с этим не поделаешь.

И совсем левое, но тоже о хороших вещах. Или не вещах. Вот в целом у меня по городу любимые места - те, где я жила или часто бывала. (я обживаю места, со страшной силой. Десять лет назад, когда я ходила мимо казачьего собора за Обводный на работу к приятельнице, учившей меня работать в Ворде, я не представляла, что когда-нибудь сроднюсь с этими глухими и чужими местами). Но исключение - ближний край Васильевского. Линии до тринадцатой максимум, а особенно совсем ближний, от Кадетской до Стрелки. И не жила я там никогда, и бываю не так часто, а очень для меня там правильные места. Любимые.

@темы: книги, и вправду размышляю вслух, личное, кино-таки будет

---

Мдя

Итак, вы - красавица Киевской Руси!

В Киевской Руси вы стали бы завидной невестой: и лицом красива, и телом статна, женой хорошей будет и детей мужу здоровых родит. Впрочем, и сейчас девушки вашего типа пользуются успехом противоположного пола, так что не подгоняйте себя под сегодняшние каноны красоты - вам и без этого есть чем гордиться.

Пройти тест

Анекдотичный результатец, скажу я вам.

@темы: тестомания

---

They're changing guard at Buckingham Palace -
Christopher Robin went down with Alice.
Alice is marrying one of the guard.
"A soldier's life is terrible hard,"
Says Alice.

They're changing guard at Buckingham Palace -
Christopher Robin went down with Alice.
We saw a guard in a sentry-box.
"One of the sergeants looks after their socks,"
Says Alice.

They're changing guard at Buckingham Palace -
Christopher Robin went down with Alice.
We looked for the King, but he never came.
"Well, God take care of him, all the same,"
Says Alice.

They're changing guard at Buckingham Palace -
Christopher Robin went down with Alice.
They've great big parties inside the grounds.
"I wouldn't be King for a hundred pounds,"
Says Alice.

They're changing guard at Buckingham Palace -
Christopher Robin went down with Alice.
A face looked out, but it wasn't the King's.
"He's much too busy a-signing things,"
Says Alice.

They're changing guard at Buckingham Palace -
Christopher Robin went down with Alice.
"Do you think the King knows all about me?"
"Sure to, dear, but it's time for tea,"
Says Alice.

Alan Alexander Milne (1882-1956)

@темы: Англия, поэтическое настроение

---

Почитываю иногда фэндомсикретс (мой личный дайри-секрет: по ночам, когда флента спит, я куда только не забредаю): местами забавно, местами очень в точку.

... но больше всего изумляют секреты вот такого типа. Или такого. В первом случае я не знаю даже, кто там на этой конкретной картинке, но я таких достаточно видела, и все еще не устала изумляться. Кругом полно народу, скрывающих, кто у них любимый или нелюбимый персонаж или пэйринг, исключительно чтобы от них не отвернулись.

Фэндом действительно на самом деле седьмой класс средней школы?

@темы: блоггерское

---

Судя по образу жизни нашего семейства, можно подумать, что у нас дома очень мало книг. И мы срочно восполняем недостачу.

... папа разбудил меня сегодня, притащив мне книжку про Вестминстерское аббатство. Он ее в "Старой книге" нашел. А потом собрался в книжный при издательстве "Азбука", и меня звал с собой. Я, правда, не поехала - я пошла в библиотеку, книжки сдавать и новые ловить. Отловила, в числе прочего, еще одну книгу Мортона, про Южную Италию, и "Language of the Night", сборник статей Урсулы Ле Гуин про фэнтези и НФ - я давно его хотела почитать.

А потом шла обратно домой по Рубинштейна к Пяти Углам и думала о том, что всю жизнь хожу по этой улице, но она так и не успела мне надоесть.

Лето все-таки здесь, хотя из дома (и из прогнозов погоды) это вовсе не очевидно.

@темы: книги, мелочи жизни

---

09.07.2009 в 08:35

Пишет  Леночок:

Решила запостить отдельным постом

Рива Ильинична Шендерова (род. в 1936 г.) — доктор биологических наук, автор многочисленных публикаций по биохимии и иммунологии в научных изданиях, ряда статей в периодической прессе. Жительница блокадного Ленинграда. Живет в С.-Петербурге.

© Рива Шендерова, 2008

Рива Шендерова
ЛЮБИМЫЙ УЧИТЕЛЬ

Виктор Николаевич Сорока-Росинский

в 1948—1960 гг.

Он между нами жил…

А. С. Пушкин

С ранней юности и в течение всей жизни я бесконечно рассказывала о Викторе Николаевиче Сорока-Росинском родным, друзьям, однокурсникам, коллегам, просто знакомым — словом, всем, кто проявлял к этой теме хоть какой-то интерес.

В начале 1960-х я увидела в “Литературной газете” огромную — во всю страницу — статью “Знакомьтесь — Викниксор” с хорошо известным мне фотопортретом. Автор — Любовь Кабо — живо и убедительно писала о том, что имя “Викниксора” незаслуженно забыто, что он был выдающимся преподавателем русского языка, воспитателем и педагогом. Я ликовала! Нашелся журналист, для которого важны и дороги судьба и наследие этого человека. Немедленно отправила автору восторженное благодарственное письмо и несколько лично мне адресованных писем Виктора Николаевича (святая простота, но мне было всего двадцать пять лет), просила продолжать... Зря просила. Зря лишилась бесценных документов. Л. Кабо не ответила мне, не поблагодарила за подлинные письма...

Где-то в 1976-м или в 1977 году (точно не помню) я услышала по ленинградскому радио окончание передачи, авторы которой, обращаясь к слушателям, просили прислать свои воспоминания о В. Н. Сорока-Росинском, о том, каким он был в жизни.

Я тут же села и написала пять-шесть страниц рукописного текста — тех, что вылились прямо из сердца, отпечатала их на машинке и отослала. Письмо дошло и вскоре было озвучено в эфире без малейших поправок и купюр. Его назвали “Поэма об учителе”.

Через некоторое время меня разыскала московская журналистка Татьяна Яковлева — корреспондент “Комсомольской правды”. Я устроила ей встречу со своими одноклассницами, ученицами Виктора Николаевича, теми, кто вместе со мной приходил к нему в гости в его крохотную комнатку на Садовой улице.

Потом я выступила с воспоминаниями об учителе в 1982 году на публичном праздновании столетия со дня его рождения, в организации и проведении которого огромную роль сыграла Валентина Андреевна Биличенко с ее неисчерпаемой энергией и страстным желанием прервать незаслуженное замалчивание имени замечательного педагога-реформатора. Везде, где я выступала, я оставляла страницы своих воспоминаний каждому, кто меня об этом просил.

И вот 26 марта 2006 года, в субботу, в 17:00 санкт-петербургский Пятый канал телевидения в проекте “Культурный слой” (автор Лев Лурье) посвятил В. Н. Сорока-Росинскому тридцать минут. Я застыла перед экраном, буквально не дыша из боязни что-то не расслышать, не увидеть. Так же внимали этой передаче и мои школьные подруги. И что же? Сам г-н Лурье, В. А. Биличенко, Е. О. Путилова и несколько других участников, которых я видела впервые, — все они снова и снова говорили о легендарном Викниксоре, о событиях, связанных со школой имени Ф. М. Достоевского — Республикой ШКИД, для ее “президента” закончившей существование в 1925 году.

Но с того момента Виктор Николаевич прожил целых тридцать пять лет, и не просто прожил — он постоянно “творил, выдумывал, пробовал”! А по ходу передачи лишь бегло и неточно (смею судить) коснулись последних лет его жизни, а также объявили, что на юбилейном просмотре действительно превосходного фильма Г. Полоки по книге Л. Пантелеева и Г. Белых присутствовали бывшие воспитанники ШКИДы (их было всего двое — угрюмый Л. Пантелеев и приятный, общительный Вольфрам — Купа Купыч Гениальный) и даже не упомянули, что в зале сидели десять учениц Сорока-Росинского из его любимого 5—7-го “Д” класса 233-й школы. Заключительные слова г-на Лурье звучали так: “И благодарная память о Викниксоре долго жила в сердцах его учеников”.

Но мы-то — его ученицы послевоенных лет — живы! Мы помним и любим не литературного персонажа, не киногероя, мастерски сыгранного С. Юрским, а нашего учителя. И последние двенадцать лет его жизни, возможно, известны мне лучше, чем кому бы то ни было.

I

В сентябре 1948 года в 5 “Д” классе нашей школы в переулке Антоненко около двух недель не было уроков русского языка и литературы. Говорили, что не хватает учителей. И вот где-то во второй половине месяца в класс вошла завуч Ольга Родионовна Струговщикова, а за ней пожилой мужчина среднего роста, подтянутый, в темном френче с накладными карманами, с белым подворотничком, тщательно застегнутый, на носу пенсне с голубыми стеклами. Мы встали в знак приветствия. Ольга Родионовна сказала: “Это ваш учитель русского языка и литературы” — и вышла.

Звучным, красивым баритональным басом он представился: “Виктор Николаевич Сорока-Росинский”. Тут же подошел к доске и написал свою фамилию, имя и отчество. Почерк был разборчивый, но некрасивый — буквы сжатые, длинные, никаких округлостей и завитков. Предупредил, что склоняется только вторая часть фамилии. Затем сделал перекличку, каждая из нас вставала, он внимательно ее осматривал и говорил: “Садись”. Потом предложил нам диктант (никогда не говорил “диктовка”, всегда — “диктант”), собрал листочки (по его просьбе каждая вынула из чистой тетради развернутый лист) и ушел. На следующий день он вернул нам наши работы. Результаты самые плачевные: ни одной пятерки, три или четыре четверки, около десяти троек, остальные — двойки и несколько единиц. Мы были поражены, уничтожены. Я горько рыдала над своей тройкой.

Виктор Николаевич быстро успокоил нас, сказав, что эти оценки в журнал не поставит. Все должны дома сделать под диктантом работу над ошибками: три раза правильно написать слово, в котором была ошибка, безударную гласную проверить ударной в однокоренном слове, нечеткие согласные проверить четкими, в каждом слове выделить приставку, корень, суффикс, окончание. Он объяснял просто, доходчиво, с яркими примерами. Снова дал диктант на десять минут — смысловое продолжение вчерашнего. Сказал, что, выполняя домашнюю работу, можно спросить то, что непонятно, у подруги, у родителей, заглянуть в словарь. На следующий день (третий урок Виктора Николаевича) учитель продиктовал смысловое окончание диктанта, забрал наши листочки и попрощался. Надолго. Как потом выяснилось, заболел.

Мы ждали его каждый день. Волновались. Он был словно из какого-то другого мира — необычного, значительного; мы как-то сразу почувствовали, что он не похож на других учителей. Наконец наступил день, когда открылась дверь и Виктор Николаевич вошел в класс. В едином порыве мы встали из-за парт и начали бурно аплодировать. Чуть дрогнувшим голосом он сказал: “Садитесь. Продолжим урок”.



* * *

Он учил нас русскому языку по своей системе. Мы не знали учебников, ни разу не выполнили ни одного упражнения. У нас были придуманные учителем таблицы, считалки, “запоминалки”. Каждый урок русского языка заканчивался небольшим диктантом — связным текстом, буквально “нафаршированным” (его выражение) трудными словами. Этот диктант мы уносили с собой, могли свериться друг с другом. А дома надо было найти заданное количество слов на изучавшееся в классе правило в литературном произведении, которым мы занимались на уроке литературы.

Каждый день — новое правило. В субботу — диктант на целый урок, окончание текста, который мы писали пять дней подряд. Сначала Виктор Николаевич читал каждое предложение два раза, и мы записывали. Затем методика изменилась: он читал предложение только один раз, а второй раз его по памяти повторяла назначенная для этого ученица. Мы должны были разобрать каждое слово (карандашом выделить приставку, корень, суффикс и окончание). Наконец учитель собирал наши работы, предварительно прочитав весь текст. Когда к орфографии прибавилась пунктуация, во время диктанта мы не только разбирали каждое слово, но и делали разбор по членам предложения, маркируя особыми значками подлежащее, сказуемое, прямое и косвенное дополнение, обстоятельство и т. д.

В понедельник Виктор Николаевич выставлял отдельные оценки за работу над ошибками, за маленькие диктанты, которые мы уносили домой, за домашние задания по текущей классной работе и, наконец, за контрольный субботний диктант. По итогам этой проверки, а также по результатам работы во время уроков, по количеству запоминаемых слов (в длинном предложении, которое нужно было максимально точно воспроизвести, восприняв на слух с одного раза) списочный состав класса располагался в особой толстой тетрадке. Учитель торжественно оглашал, кто из нас на каком месте. Не стану скрывать, что в течение трех лет первое место неизменно принадлежало мне, зато со второго места по последнее (тридцать шестое) происходили большие подвижки. А в школьный журнал Виктор Николаевич заносил только итоговые оценки, те, которые считал нужным внести.

Скоро выяснилось, что человек десять—двенадцать хорошо владеют грамматикой и примерно столько же учениц не владеют ею вовсе. Остальные — посередине. Тогда учитель распорядился, чтобы все хорошие ученицы — “ведущие” сидели с самыми слабыми — “ведомыми”. Моей напарницей на три года стала флегматичная Люся Г. — абсолютная чемпионка класса по двойкам и единицам. Каждый день “сильные” проверяли работу “слабых”, объясняли правила, помогали в работе над ошибками (последней уделялось особенное внимание).

По ходу обучения домашние задания усложнялись. Теперь в литературном тексте надо было найти нужное количество предложений, содержащих причастные и деепричастные обороты, сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, приложения, прямую речь и т. п. Таким образом, литература и русский язык стали для нас неразрывным целым. Все, что мы изучали по литературе, приходилось читать от начала и до конца, а иногда и не один раз — иначе задания было не выполнить.

Знания, которые давал Виктор Николаевич, и требования, предъявляемые к нам, видимо, были, в два-три раза выше обычного уровня. Когда присылали диктанты из роно и гороно, в нашем классе оказывалось не менее двадцати пятерок, около десяти четверок, не более пяти троек и никогда ни одной двойки. Ошеломленные коллеги-учителя, инспекторы и руководство школы присутствовали на диктантах, сами отбирали и проверяли наши работы. Результаты были блестящими, неслыханными, но за ними стоял ежедневный упорный труд учителя и целого класса. И хотя, конечно, не все девочки были одинаково добросовестны, даже нерадивым в какой-то мере передавалась увлеченность Виктора Николаевича, а к тому же сказывались постоянный контроль и помощь со стороны сильных учениц.



* * *

А какими интересными стали для нас уроки литературы! Знакомство с русским фольклором мы начали с картины В. М. Васнецова “Богатыри”. Учитель принес на урок репродукцию, мы рассматривали ее, а он задавал множество вопросов, заставляя вдумываться в каждую деталь. Какое изображено время года? Какое настроение господствует в картине? Кто из богатырей самый главный? Почему? К какому сословию принадлежит главный богатырь? Кто справа от него? А он из какого сословия?.. Ну, и так далее. Иногда ответ находился быстро, а иногда мы искали его подолгу.

И сегодня, почти через шестьдесят лет, я помню, как мы сошлись на том, что дело происходит в средней холмистой полосе, это не юг (растут елочки), в конце лета или осенью (трава пожелтела). День ветреный (гривы и хвосты коней растрепаны). Главный богатырь Илья Муромец и Добрыня Никитич вглядываются вправо, а Алеша Попович словно прислушивается. Видимо, что-то “неладно”, справа грозит опасность.

Илья Муромец — крестьянский сын, у него нет отчества, он из-под Мурома. На Илье — кольчуга и шлем, в руке щит. Копье и тяжелая палица — привычное оружие ближнего боя. Значит, Илья не боится встретиться с врагом лицом к лицу... А Добрыня Никитич — дворянский сын, имеет отчество. А Алеша из поповских детей — Попович. Он хитер, взгляд его выдает. Шлем у Алеши с длинным подшлемником, надежно защищает шею. Оружие этого богатыря — лук и колчан со стрелами — говорит о том, что Попович ближнего боя не любит. Тут же на уроке узнаем, что А. П. Бородин написал знаменитую “Богатырскую симфонию”.

Позднее Виктор Николаевич, который был удивительным декламатором, начал учить нас читать стихи и прозу. Сначала рассказывал, кто, когда и при каких обстоятельствах написал то или иное стихотворение, поэму, сказку, повесть (до романов в пятом—седьмом классе дело не доходило). Затем читал сам. Я и сегодня помню, как он читал! Весь класс слушал, затаив дыхание. Далее учитель “давал разметку” стихам, усиливая самое главное.

Это было похоже на спектакль. Мало-помалу “театр одного актера” превратился в слаженную труппу. Хочу особенно отметить, как восхитительно Элла Эппель читала “Выхожу один я на дорогу...”. Прелестная девочка, слегка раскачиваясь и полуприкрыв длинными ресницами свои зеленые глаза, она медленно выговаривала слова. Какой кремнистый путь виделся ей?.. Не припомню, чтобы кто-либо из известных артистов декламировал эти стихи лучше, чем наша Элла.

Самым лучшим чтицам было поручено разучить поэму “Медный всадник” (мы даже готовились выступать с ней по радио, но что-то сорвалось). Я начинала: “На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн…”. Однажды так вдохновенно прочла свой отрывок (до слов “и запируем на просторе”), что Виктор Николаевич, взволнованный, сказал: “Молодец, Рива! Была бы ты мальчик, я обнял бы тебя и поцеловал”. Элла Эппель продолжала: “Прошло сто лет, и юный град…”, затем читала Арина Леонтьева: “Люблю тебя, Петра творенье…”. Ее сменяла Лиза Соколова: “Люблю зимы твоей жестокой…”. Заканчивала вступление Нина Фомина: “Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия…”.

Учитель всегда обращал внимание класса на неброские детали, из которых складывается характеристика героев. Вот, например, первое знакомство с Евгением:

...О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь,
Что мог бы Бог ему прибавить
Ума и денег…

Только очень неглупый человек станет просить у Бога ума. Глупец своим умом всегда доволен.

Для декламации “Медного всадника” у нас был и второй состав — еще несколько девчонок, читавших, может быть, чуточку хуже, а может быть, просто иначе. Виктор Николаевич считал, что голос одного чтеца не должен звучать слишком долго, чтобы не утомить слушателей. Он любил команду, а не отдельных актеров, хотя индивидуальность исполнения и поощрял. Так, с одной стороны, он всеми способами развивал в каждой из нас зачатки таланта, а с другой — не позволял слишком “высовываться”.

В пятом классе Виктор Николаевич еще не был нашим классным руководителем. Эту должность занимала преподавательница естествознания Тамара Петровна Т., всецело соответствовавшая духу той тяжелой эпохи, в которую нам довелось жить.

Однажды Тамара Петровна поручила мне — председателю совета отряда —заносить в специальную тетрадь все устные и письменные замечания, которые получали на уроках и переменах мои одноклассницы. Виктор Николаевич очень скоро узнал об этой инициативе, тихонько отвел меня в какой-то уголок и очень по-доброму посоветовал никогда ничего подобного не писать. Пользуясь привычной для нас терминологией, он объяснил, что такие записи — прямое доносительство, что мне пытаются навязать роль “жандарма” и “агента охранки”, а еще — что подобная деятельность крайне неблагородна. Он был явно обеспокоен. Я, конечно, обещала ему поступать так, как он сказал, и никогда не нарушила обещания.



* * *

В одно из воскресений Виктор Николаевич провел с нами первую экскурсию по городу. Она длилась не менее шести часов, а осмотрели мы лишь Исаакиевскую площадь и площадь Декабристов, бывшую Сенатскую. Учитель подробно рассказывал о каждой мелочи, об особенностях фасада каждого здания, его колонн, фронтонов, окон, дверей, балконов; сообщил, что в каждом здании было прежде, что размещается теперь. Кстати, Александровский сад, несмотря на все его очарование, по мнению Виктора Николаевича, был разбит “не на месте”, так как он скрывает дивную архитектуру Адмиралтейства, оставляя для обозрения лишь центральную часть. С такой оценкой местоположения сада я никогда больше не сталкивалась.

В другой раз мы столь же внимательно знакомились с Дворцовой площадью, потом — с Петропавловской крепостью, Летним садом, Невским проспектом. Сенат и Синод, арку Главного штаба, улицу Зодчего Росси и Александринский театр учитель выделял особо — это, по его словам, неповторимый истинно петербургский стиль ампир. Виктор Николаевич постоянно обращал наше внимание на его красоту и своеобразие.

Летом мы часто бывали “на островах” (так он называл ЦПКиО имени Кирова) и в Пушкине. Учитель очень любил эти места. И всюду он читал нам стихи... Ах, как я слушала! Слово боялась пропустить. Моя любовь к родному городу была сформирована пережитой в нем войной и Виктором Николаевичем. Он обращался с нами как со взрослыми. Никаких скидок на возраст и на трудное детство. А нам было всего по двенадцать-тринадцать лет.

В 1948/1949 учебном году Виктор Николаевич преподавал в трех классах нашей школы — в двух седьмых (выпускных) и одном пятом (нашем). Он неоднократно говорил мне, что с тогдашними семиклассницами у него были обычные прозаические отношения, а душевная близость — только с нами. Впоследствии он рассказывал мне, что одним из самых прекрасных моментов его жизни был тот, когда наш 5-й “Д” приветствовал аплодисментами его возвращение после болезни. Аплодисменты после одной неполной недели совместной работы (всего три урока)! С 1949-го по 1951 год он оставался нашим классным руководителем и преподавал еще в двух классах, где ученицы были на год младше. И опять — там он был просто превосходным педагогом, а с нашим классом длился “роман”. Влияние, впечатление, производимое на нас учителем, было безмерным...



* * *

В шестом классе он предложил нам весьма наглядную и яркую форму соревнования. В классе три колонки парт, каждая колонка — звено, у каждого звена — “свое” окно. Мы старательно озеленяли их. Складывали наши копейки и покупали в магазине цветы; кто мог, приносил из дома. Чье окно красивее?

Раз в неделю на специальную доску вывешивалась “рапортичка” — лист бумаги с фамилиями и оценками каждой ученицы. Но оценки выставлялись не цифрами, а цветными кружками: красный — 5, синий — 4, зеленый — 3, коричневый — 2, черный — 1. В конце недели подводились итоги. Лучшее звено ставило на свое окно “переходящий цветок” — очень красивую бегонию, которую Виктор Николаевич купил сам. Скоро выяснилось, что из-за моих вечных пятерок мое звено почти всегда побеждало. “Неладно!” — сказал учитель и предложил мои красные кружки выставлять, но не учитывать. Признаюсь, мне было обидно. Но любить Виктора Николаевича я не перестала ни на миг.

Кстати, моя “ведомая” Люся Г. диктанты из роно теперь регулярно писала на тройку, а раза два получила четверку. Была у меня и еще подопечная — Вера Ф. С ней я занималась у нее дома после уроков в течение одной четверти в шестом классе. Однажды я, как обычно, пришла к Вере, отзанималась положенное время и собралась домой. В этот момент в комнату вошла ее мать, поблагодарила меня и сказала, что больше уроков не нужно: у Веры появилась “твердая тройка”. Подала мне бумажку — двадцать пять рублей, мой первый в жизни заработок! На эти деньги вся наша семья могла прожить целый день. Домой я не шла, а летела. Мама и бабушка не поскупились на похвалы, но все-таки то, что я взяла эти деньги, как-то меня смущало, и я поделилась своими сомнениями с учителем. Он успокоил: зарабатывать уроками — давняя гимназическая практика, а родители Веры как раз просили найти для нее хорошего репетитора.

Виктор Николаевич побывал в семье каждой из нас, лично разузнал, кто, в каких условиях и с кем живет. Самым бедным помогал как мог — устраивал на бесплатное питание, давал немного денег на еду из собственных скудных средств. И все делалось тайно, “чтобы правая рука не знала, что делает левая”. Об этих посещениях, помощи и подарках мы узнали друг от друга только много лет спустя, когда его уже не было в живых.

Когда он впервые пришел в мой дом, был день моего рождения. Он со всеми познакомился, особенно почтительно беседовал с бабушкой Василисой Егоровной (чувствовалось, как ему понравилась бабушка и ее имя), нашел приветливые слова для каждого в отдельности, вручил мне “королевский подарок” — отрез коричневой материи на форменное платье, посидел за скромным праздничным столом не более двадцати минут и, попрощавшись, ушел. Мой дядя сразу сказал мне: “Ривочка, тебе необычайно повезло. У тебя необыкновенный, редкий, превосходный учитель!”



* * *

Когда я думаю о Викторе Николаевиче, в памяти открываются бесчисленные шлюзы, воспоминания буквально захлестывают меня... Большой знаток и любитель Русского музея, он неоднократно приводил нас и туда. Экскурсии вел сам. Да и вряд ли какой-нибудь экскурсовод мог бы сравняться с ним в наших глазах. Каждая экскурсия была точно и тонко выстроена, длилась 2—2,5 часа — как раз столько, сколько нужно для детального и неутомительного осмотра.

Помню, что из жанровых картин меня сильно взволновало “Сватовство майора” П. Федотова. С присущей ему склонностью к анализу учитель рассказывал: зажиточная купеческая семья готова породниться с прощелыгой в офицерском мундире (дворянин!), пьяницей (“посмотрите на его нос и мешки под глазами”) и, разумеется, игроком. Невесте и лестно, и тревожно. Она, конечно, мечтает о нежных чувствах, но вряд ли ее мечты сбудутся. Много женщин, перешептываний, пересудов. На переднем плане кошечка намывает гостей, на заднем — сам хозяин этого женского царства. Он в благодушном настроении, но отнюдь не прост! Еще как он-то решит?..

Конечно, мы рассматривали и великолепные картины наших академиков, но большая их часть — на религиозные сюжеты. Нам следовало обратить внимание на цвет, свет, форму, точность рисунка, выверенность поз. О ситуации — ни слова.

Бывали и походы в театр. Сначала Виктор Николаевич на свои деньги покупал билетов двадцать пять, потом раздавал тем из нас, кому родители давали деньги на билет. Кто не мог, деньги не возвращал, а проходило человек тридцать — в толпе всех не пересчитаешь. А брал он обычно ложи, так как там можно было притиснуться друг к другу, на два стула сядут трое, никто и не заметит. Первый поход был в Новый театр (теперь — имени Ленсовета) на “Доходное место” А. Н. Островского. Накануне учитель выразительно прочел нам всю пьесу. Некоторые возмутились: зачем смотреть, если знаешь содержание? Он объяснил, что знание сюжета не мешает, а помогает смотреть спектакль, так как основное внимание зритель уделяет режиссуре и актерским работам.

Когда, возвращаясь с открытия стадиона имени Кирова в Приморском парке Победы, мы штурмом брали трамвай, двое ловких молодцов вытащили у Виктора Николаевича из специального кармашка серебряные часы-луковицу. Учитель сказал мне, что одного из них ему удалось задержать и обыскать. “Я умею это делать, — прибавил он в ответ на мой удивленный взгляд, — но, видимо, воришка передал часы своему подельнику, а тот немедленно скрылся... Понимаешь, Рива, эти часы отец подарил мне, когда я уезжал из родительского дома в Петербург. Было это в 1901 году. Часы шли идеально — недорогие, но швейцарские. Я сумел сберечь их в самые трудные, самые голодные годы Гражданской и Великой Отечественной войн. Никогда не расставался. А этим прохвостам они нужны даже не на хлеб, а на водку...”

После этого случая он купил себе простые наручные часы на ремешке и сменил френч с оскверненным и обобранным кармашком для часов на черный костюм-тройку.

Виктор Николаевич договорился с работниками кинозала Дома культуры связи о том, что по воскресеньям перед началом двенадцатичасового фильма несколько девочек из класса будут декламировать стихи, а за это их и еще человек десять будут бесплатно пускать в кино. Все так и было — мы старательно читали стихи, а потом стайкой рассаживались на приставные места.

В те годы стало появляться цветное кино. Была выпущена целая серия картин о выдающихся исторических личностях — дилогия “Адмирал Ушаков” и “Корабли штурмуют бастионы”, “Николай Пирогов”, “Мичурин”, “Композитор Глинка”, “Мусоргский”. Каждый из этих фильмов тогда производил на меня сильное впечатление. А как же! Главный герой — герой! Он борец, созидатель, вынужден всего добиваться своим умом, трудом и талантом... Мне кажется, нашему наставнику эти фильмы тоже нравились. Герои его волновали. Он говорил нам, что надо “делать жизнь” именно с таких людей. Только после просмотра фильма “Педагогическая поэма” по книге А. С. Макаренко был очень задумчив, хотя ни словом тогда не обмолвился о зловещей роли Антона Семеновича в своей собственной судьбе.

Всем классом смотрели “Падение Берлина” с Геловани в роли Сталина. Фильм не обсуждали. Просто культпоход, внеклассная работа воспитателя. Потом — “Кубанских казаков”. Учитель выбрал для обсуждения одну сюжетную линию — трудный путь главных героев друг к другу. А нам — глупым девчонкам — герои казались старыми: ей около сорока, а ему где-то под пятьдесят. Какая же любовь в таком возрасте?!. “Нет девочки, вы не правы, — улыбаясь, возражал Виктор Николаевич. — „Любви все возрасты покорны“. Александр Сергеевич знал, что писал”. Учитель был совершенно очарован песнями на музыку Дунаевского: “Эти песни немедленно подхватил народ. Их поют буквально повсюду. Что может быть большей наградой автору, чем народное признание!”



* * *

На уроках литературы мы никогда ничего не “проходили”. Мы жили жизнью литературных персонажей, сочувствовали, сопереживали, сострадали им (даже отрицательным). Пьесы читали по ролям, работал весь класс.

Три неудачных ответа — точка в нижней части клеточки напротив фамилии. Три точки внизу — двойка в журнале. Три хороших ответа — точка в центре клетки; три точки в центре — четверка в журнале. Три отличных ответа — точка в верхнем углу клетки, три точки — пятерка. А тройка — из комбинации точек, поставленных в разных местах. Длинных ответов Виктор Николаевич не поощрял. По ходу урока (и по русскому языку и по литературе) он успевал опросить практически каждую ученицу. В результате в течение недели все получали по несколько оценок. Нам некогда было болтать и пересмеиваться, мы были постоянно заняты.

Он требовал от нас подтянутости, опрятности, четкости в мыслях и формулировках, краткости в изложениях и сочинениях. Больше того, уделял внимание внешности каждой ученицы: аккуратно заплетенные косы, выглаженные банты, белые воротнички, наглаженные передники (это уже в 1950—1951 годах, когда ввели обязательную форму — коричневое платье с черным передником в обычные дни, то же платье с белым передником и белыми лентами в косах — в праздничные). Вычищенная обувь, развернутые плечи (не горбиться!), втянутый живот.

Учитель не только осматривал, но буквально обнюхивал нас (нет ли дурного запаха изо рта, от немытого тела, от несвежего белья). Если что-то замечал, делал замечание, но так, что никто из окружающих даже не догадывался. А мне о том, что обнюхивал, рассказал лишь много лет спустя.

Был требователен к речи — она должна быть негромкой, но предельно четкой (никакой “каши во рту”). Говорить надо, глядя на собеседника, ни в коем случае не отворачиваясь от него. Писать на доске — обязательно выше головы, тогда сидящие в классе сумеют прочесть написанное. Отвечать — повернувшись к классу на три четверти, а на одну четверть — к доске, чтобы видеть, что сама написала. Писать в тетради — разборчиво и сжатым почерком, чтобы на строке можно было уместить не менее семи—девяти слов. Он терпеть не мог размашистого почерка, уверял, что такой почерк свидетельствует о размашистости характера. А это плохо, так как задевает окружающих. В “Вишневом саде” кто-то говорит Лопахину: “Не размахивайте руками”. Виктор Николаевич уделял особое внимание этой реплике...

Шли последние годы жизни корифея, “великого кормчего”. В школьной программе было стихотворение Исаковского со знаменитыми строчками: “Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе”. В этом месте торжественный голос учителя дрогнул (я отлично помню), здесь было что-то глубоко затаенное.

II

Думаю, пора рассказать об отношениях Виктора Николаевича с педагогическим коллективом. Насколько я могла заметить, большинство коллег молчаливо (или не очень) ненавидело его за яркость, необычность, собственную методу обучения и блестящие результаты этой методы, за любовь и уважение, которые к нему испытывали ученики с первых дней знакомства. По-настоящему его поддерживала только Ольга Родионовна Струговщикова, преподававшая нам историю Древнего мира. К счастью, как я уже говорила, она была завучем начальных и средних классов — лицом официальным. Однажды, когда я и еще несколько одноклассниц небольшой группой стояли рядом с нею на перемене, Ольга Родионовна доверительно рассказала нам, что Виктор Николаевич — необычный учитель, о нем и его школе 1920-х годов написана книга, в наши дни запрещенная и изъятая из всех библиотек.

Кое-кто (например, Валентина Васильевна Бабенко и Игорь Александрович Родионов — оба математики) тайно симпатизировал Виктору Николаевичу. Но директор школы Анна Ивановна Тимофеева, учительница истории Мария Федоровна Шпакова (“Марфа”, как мы ее называли) и многие другие были бы рады сжить его со свету.

Еще в пятом классе нам как-то удалось узнать, что 26 ноября у Виктора Николаевича день рождения, и мы решили что-нибудь ему подарить. Собрали какие-то деньги — попросили у родителей, сэкономили на завтраках и других личных нуждах и купили красивый фотоальбом в черном бархатном переплете. Арина Леонтьева своим идеальным почерком сделала дарственную надпись. Я от лица всего класса поднесла подарок перед началом урока. Виктор Николаевич был очень тронут.

Конечно, в школе об этом узнали. Марфа вскоре остановила меня на перемене и спросила: “Шендерова, правда ли, что ваш класс поздравил Сорока-Росинского? Кто вас научил?” (Марфа не признавала имен, только фамилии.) Я ответила, что нас никто не учил, что мы сами так решили. “Ну, что ж, — сказала Марфа, — в следующий раз подарите вашему Сорока-Росинскому хоть шляпу с пером!” Я, глубоко изумленная, молча на нее смотрела.

Несмотря на неодобрение других учителей, и в следующие годы наш класс делал Виктору Николаевичу подарки. Мы очень старались, деньги копили исподволь, подарки были красивые и нужные — вместительный портфель, тонкий стакан в ажурном подстаканнике. Думаю, и учитель и класс были одинаково счастливы.

Часто приходилось слышать от других учителей: “Ох, уж этот ваш Сорока-Росинский!” Сам Виктор Николаевич, естественно, ничего нам не рассказывал. Слава богу, открыто против него никто выступать не решался. А мелкие, хотя и болезненные уколы — что тут поделаешь... Позже я узнала, что в его жизни были конфликты и посерьезней. Но об этом позже.

Однажды праздновали какой-то юбилей Маяковского. Нужно было что-то “дать”. Учитель обещал “дать”, но отозвал меня и сказал, что на торжестве его не будет и мне предстоит самостоятельно составить композицию из стихов Пушкина и придумать “мостик”, связывающий судьбы и творчество двух поэтов. Ведь Маяковский же написал, обращаясь к Пушкину: “После смерти нам стоять почти что рядом...”

Я все продумала. Отобрала подходящие стихи, каждое стихотворение поручила той однокласснице, которая хорошо его читала, себе взяла “Памятник”. Придумала и вводную прозаическую часть. Ничего не записывала, все держала в уме. Выступление прошло успешно, и моя прозаическая часть (“мостик”) произвела впечатление. Зрители бурно аплодировали, а по окончании торжества Марфа и директриса буквально пытали меня, чтобы добиться признания, сколько времени я заучивала этот текст, составленный, по их твердому убеждению, Сорока-Росинским. Когда я сказала, что текст придумала сама, вовсе его не записывала, а Виктор Николаевич ничего не проверял, они мне абсолютно не поверили.

Учитель вообще регулярно давал мне различные поручения и, когда я успешно с ними справлялась, хвалил и даже называл своей “правой рукой”. Но при этом на уроках мне доставалось замечаний больше, чем любой другой девочке, — за каждые два-три слова, сказанные шепотом соседке, да мало ли за что еще... Мне постоянно говорилось, что у меня не должно возникать “головокружения от успехов”. Название этой работы вождя, посвященной, как я выяснила впоследствии, анализу колхозного строительства, почему-то было очень в ходу и использовалось по самым разным поводам.

Когда меня выбрали председателем совета дружины, Виктор Николаевич был явно недоволен. Я должна была безраздельно принадлежать своему классу. К слову, его не особенно радовало то, что я была “круглой” отличницей. Он считал, что у человека должны быть склонности либо к гуманитарным, либо к точным, либо к естественным наукам. Вот в области склонностей — успехи в учебе. А со мной какой-то непорядок.

Несмотря на свои обширные познания в детской психологии, он, кажется, не догадывался о том, какой груз лежал у меня на душе. С того дня, когда он впервые вошел в класс, школа разделилась для меня на две неравные части. Одна — светлая, яркая, где все время было заполнено какими-то чрезвычайно важными делами, — это мой учитель и все, что с ним связано. Другая казалась мне (или была?) — темной, угрюмой, отвратительной! В этой другой части были неплохие, а может быть, и хорошие педагоги, интересные предметы. И тем не менее эта половина школьной жизни стала для меня невыносимой, нестерпимой — а терпеть все-таки приходилось.

Виктор Николаевич уделял много внимания ученицам с особенно острыми семейными проблемами. Например, он всячески развивал таланты Нины Ф., при любой возможности ободрял ее, часто хвалил (по-моему, даже слишком часто), внушал ей веру в себя и свои успехи. А позже рассказал мне, что у Нины был отчим, который притеснял, унижал ее. Мать, родившая второго ребенка от второго мужа, была полностью под его влиянием, превратила дочь в няньку и уборщицу, не интересовалась ее школьными делами. Нина жила в холодном, неродном доме, всем чужая, второсортная. Поэтому вера в себя была нужна ей как воздух.

Много лет спустя я узнала, что учитель постоянно опекал (по его выражению “подкармливал”) еще нескольких моих одноклассниц, которым жилось неблагополучно (сильно пьющие отцы и отчимы при хорошо знакомой нам всем бедности и тесноте). Когда мне было уже за тридцать, я случайно встретилась с одной из них — Ларисой А. Она работала продавщицей в гастрономе, обслужила меня вне очереди и сказала, что очень благодарна Виктору Николаевичу.

От Ларисы я узнала, что самые слабые в учебе, вынужденные пойти в ремесленное училище после семилетней школы, получили рабочие профессии, дружат между собой, нередко собираются и тепло вспоминают и учителя и нас, “ведущих” — хороших учениц, которые им помогали. Хотя в школе между “ведомыми” и “ведущими” дружбы не было.



* * *

Так получилось, что я — обязательный участник, а нередко и руководитель любого дела, касающегося жизни класса, — стала объектом раздражения и, мягко говоря, неприязни некоторых из одноклассниц. Мне и в голову не приходило, что за каждым моим шагом, словом, жестом, взглядом пристально и недоброжелательно наблюдают. Например, Оля Э., как выяснилось, вела дневник, в который скрупулезно заносила все мои “грехи”.

Однажды на каком-то второстепенном уроке, а может быть на перемене, сидевшая за мной очень хорошая, скромная Люся Соловьева зачем-то расплела и снова заплела мои вполне приличные косы. Вскоре меня обступили со всех сторон и стали осыпать упреками: я, дескать, “важная персона”, я “точно королева”, у меня “своя камеристка”, и тут появился дневник, выдержки из которого Оля Э. выразительно и злобно зачитала.

Бедная Люся просто не знала, что делать. Она пыталась объяснить, что я не только не заставляла, но никогда не просила ее ни о каких услугах. Стоял дикий гам. В лицо мне летели ужасные обвинения и оскорбления. Прозвучало слово “жидовка”. И тогда я в отчаянии ударила Олю по щеке. Воцарилась тишина. Оля зарыдала и в тот же день пожаловалась Виктору Николаевичу. Он не стал слушать моих объяснений и сурово осудил мой поступок перед всем классом. Сказал, что такое “позволяли себе только фельдфебели”. Я даже заболела с горя на несколько дней. Потом все более-менее утихло. Спустя пятнадцать лет мы встретились с Олей в трамвае и говорили исключительно дружелюбно.

И все-таки, несмотря на особую строгость, Виктор Николаевич любил меня, доверял, заботился обо мне. Как-то в шестом классе, после уроков, оставшись со мной с глазу на глаз, он сказал: “Знаешь, Рива, я должен тебя предупредить: тебе достались очень неудобные для нашей жизни имя и фамилия. Ну, фамилию сменишь, когда выйдешь замуж. А имя во что бы то ни стало постарайся сменить в момент получения паспорта”. Я ответила, что меня крестили Ириной. Учитель обрадовался: “Будем звать тебя Риной. Пусть все привыкнут”. И со следующего дня начал так меня называть, а за ним — и другие. Правда, из этой затеи все равно ничего не вышло. Когда настало время получать паспорт (в конце декабря 1952 года, в девятом классе), начальник паспортного стола категорически мне отказал. К более высокому начальству я обратиться не решилась.

В седьмом классе Виктор Николаевич снова пришел ко мне в гости в день моего рождения, подарил две хрустальные вазочки-салатницы и серебряную позолоченную чайную ложечку, украшенную червленым узором. На ложечке была маленькая этикетка из ювелирного магазина. Учитель посоветовал ложечкой пока не пользоваться, этикетку не снимать. По его словам, эта вещица может помочь “в минуту жизни трудную”. Теперь эта ложечка — драгоценный сувенир моей семьи. Как и в первое посещение, он был исключительно любезен, нашел добрые слова для каждого из присутствующих, посидел не более двадцати минут и попрощался. И снова очаровал всех благородством манер, простотой и доброжелательностью.

Когда в шестнадцать лет у меня выявили подростковый туберкулез, Виктор Николаевич, уже не преподававший в нашем классе, как-то узнал об этом, был очень взволнован и дал мне двести рублей (1952 год) на фрукты. В семнадцать лет, за сутки до первого выпускного экзамена, я попала на операционный стол с прободной язвой двенадцатиперстной кишки. И опять он дал мне денег на хорошее легкое питание после операции. А к выпускному вечеру подарил целых четыреста рублей на туфли.

В седьмом классе я вдруг решила, что пойду учиться на машинистку-стенографистку, овладею профессией и скоро смогу зарабатывать, помогать семье. Поделилась своими планами с учителем (даже мама ничего не знала). Внимательно выслушав меня, Виктор Николаевич сказал: “Не делай глупостей. С твоими способностями ты обязана кончить среднюю школу, а затем — твое место в университете. Кому же там учиться, если не тебе?” Больше о курсах стенографии и машинописи я не помышляла.

Вышел Указ Верховного Совета СССР о награждении учителей за многолетнюю самоотверженную работу орденами Ленина и Трудового Красного знамени. Помню, что в школе эти награды получили две-три учительницы, седые, благообразные и абсолютно никакие. Мы побежали к Ольге Родионовне узнать, почему не награжден наш любимый учитель. Ведь ему уже за шестьдесят пять лет. Он так много и интересно работает, так много знает, все свое время отдает нам! Ольга Родионовна, глядя куда-то вдаль, ответила, что Сорока-Росинский много лет преподавал в институте, а те учительницы — всегда в школе... На торжественном собрании все превозносили награжденных. Виктор Николаевич сидел прямо, молча. За всю жизнь он не получил от советской власти ни одной награды.



Окончание в комментах

@темы: история

---

Кот ходит по ванной комнате, явно замышляя злодейство. По нему видно.

- Юки, - говорю я ему сурово, - мир смотрит на тебя. И ты ему не нравишься. - Хотя на самом деле на него смотрю только я, из ванны.

Кот небрежно оглядывается. Не верит. Он глубоко уверен, что миру не может не нравиться большой и очень пушистый белый кот. Несмотря на ободранные диваны, описанные тапочки и прочие мелочи.

Потом он вскакивает на туалетный столик и внимательно смотрит в зеркало. Ему явно нравится, что там показывают.

А я тихо радуюсь, читая Мортона. Напомните мне кто-нибудь написать потом про Мортона: он прекрасен (пусть даже, возможно, только для меня).

@темы: книги, мяу, мелочи жизни

---

Буква К в слове "передовую"

... вместо "противопожарный инструктаж" прочитала "противоположный инструктаж". Долго думала. Не получилось. Думать. Ну кисонька, ну лапонька, ну еще полторы странички...

@темы: стенания, рабочее

---

Я знаю, что это дурацкий фмоб. Но я сейчас свихнусь от работы. (((

@темы: лемминги маршируют

---

бульк

Напомните мне, я что, правда люблю эту работу?

@настроение: зомби

@темы: рабочее

---

Шкала рейтингов в примерах (англ.) - из профиля вот этого сообщества.

G: General audience. Nothing you couldn't say or do in front of a
roomful of preschoolers and your grandmother.

"Oh look, James bopped that nasty pirate on the head again! Now, he's
going to give Elizabeth a peck on the cheek!"

PG: Mild violence. Vague allusions to sexuality and sexual
attraction. Go subtext!

"James kicked the pirate in the stomach, sending him overboard to the
sound of a mighty splash! Enthralled, Elizabeth leapt into James'
strong arms and they kissed without tongues."

PG-13: Moderate violence, but still no really detailed gory
descriptions. More detailed allusions to sexuality and sexual
attraction, but nothing unclothed below the belt.

"James pulled out his pistol and shot the pirate through the heart.
As the pirate collapsed to the deck, James strode up to Elizabeth and
kissed her passionately. Mad with desire, they began to explore each
other's clothed bodies with their hands as the camera faded to black."

R: Horror movie gore, sexuality and nudity, but nothing overtly explicit.

"James drew his sword and ran the pirate through the heart. As the
man's lifeblood spurted everywhere, James cut off his head and put the
decapitated skull on a pike. Elizabeth ran up to him, ripped his
clothes off, and they proceeded to [BLEEP] like mad, sex-crazed monkeys
on the deck."

(Obviously, you don't need to bleep out obscenities, if it has an R rating. I just had to keep the profile clean.)

NC-17: Anything goes.

If I have to explain what James and Elizabeth do here, then I weep for
the Internet.

@темы: фэнфикшн, ссылки

---

Рабочее

- Успеваешь с заказом?
- Успею. Грудью лягу. *подумав* Могу на заказчика.
- ... ну, заказчик будет счастлив!

@темы: рабочее, смешная штука жизнь

---

Дурью маюсь

ЧТД. *хихикает* Я зверь неприметный.

запись создана: 06.07.2009 в 23:45

Вопрос: Как по-вашему...

1. я ужасна?		4	(7.55%)
2. я прекрасна?		16	(30.19%)
3. я малозаметна?		17	(32.08%)
4. я непонятна?		10	(18.87%)
5. "Слушай, а кто ты вообще такая?"		6	(11.32%)
Всего:		53 Всего проголосовало: 42

@темы: себялюбие в разрезе

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ленивое

Полюбовалась на "любимые смайлы" внизу формы записи - сначала просто так, а потом задумалась - интересно, что можно сказать о человеке по его выбору любимых смайлов.

Но не придумала. А смайлы у меня все равно хорошие подобрались:

@темы: блоггерское

---

Не к слову

... никогда я не умела ни о ком заботиться.

@темы: и вправду размышляю вслух, личное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ыыы. Я прочитала фик про то, как нянюшка Огг играет в карты с Хаккаем.

@темы: рекомендации, ссылки

---

Поиграем?

Вы называете мне персонажа, а я говорю три факта из моего личного фанона о нем.
Можно подхватить флешмоб и попросить имя персонажа для себя.

От Сакуры мне Юкимура достался. Ну, я большую часть этого уже проговаривала, конечно...

1. Он вышел в маму. И сестренка его - тоже в маму. Отец смотрит и удивляется иногда, откуда ему такое свалилось.

2. Он как-то попробовал сочинять стихи на европейский манер, но ему не понравилось, что у него вышло. Он их никому не показывал.

3. Сестренка его теннисом не интересуется, но он ее все равно научил играть в свое время - никто не увернется! И они немножко играли смешанной парой, так, на уличных кортах. Еще до Риккая.

Бонусный 4 факт, раз пошла такая пьянка: после болезни родители будут очень за него бояться; от тенниса они его, конечно, совсем не удержали бы, но были очень против того, чтоб он шел в профессиональный спорт. Поэтому лет в 18 он назанимает денег у Геничиро и Ренджи и сбежит на открытый чемпионат Австралии. )))

От Пини - Бьякуя.

1. Сенбонзакура не человек, и вообще не любит воплощаться.

2. В юности Бьякуя был несколько влюблен в Укитаке.

3. Он любит Рукию, но не умеет это выражать - как минимум, чувство вины мешает. Вины перед ней. и вины перед Хисаной тоже.

запись создана: 02.07.2009 в 18:03

@темы: наш маленький Риккай, лемминги маршируют, Принц Тенниса, Bleach

---

Когда я была маленькая, один человек сердил меня тем, что цитировал Пушкина. Он был ни разу не гуманитарий, нет - физик, старый друг моего отца. Мы ездили к нему в гости в Гатчину; я сидела у книжных полок и читала "Проклятых королей" Дрюона. А потом он провожал нас к станции и читал Пушкина. Одиннадцати-двенадцатилетняя я, жертва школьных уроков литературы, недовольно бурчала потом: мол, позерство какое-то. Нет, он просто стихи любит, говорил отец.

А потом я выросла. Последний раз я видела отцовского друга на похоронах бабушки. Мы стояли с ним в вестибюле крематория и говорили... не вспомню точно, о чем. О стихах, по-моему.

@темы: личное