sugar and spice and everything nice
Иногда мне очень не хватает в русском фэндоме терминов; а иногда я не уверена, есть ли нужные мне термины вообще в русском языке. Кто такие дойлисты и ватсонианцы? Эти термины придумали шерлок-холмсоведы (холмсоманы?), которые одними из первых создали фэндом более или менее в том смысле, в котором знаем его мы. Рассказов о Шерлоке Холмсе много, писались они в коммерческих целях и не всегда сводились в единое целое. А фэны любят обсуждать детали и находить объяснения. Вот и выяснилось по ходу дела, что есть две школы объяснений. Заметили, скажем, фэны, что в начале рассказа кушетка в некой комнате была зеленая, а в конце рассказа — синяя. Часть фэнов на вопрос, почему так, скажет — Конан Дойл забыл сверить текст. Это дойлисты. А вот другой части такое объяснение неинтересно. Они лучше придумают объяснение с точки зрения того, что Ватсон действительно наблюдал разные обивки на кушетке — может, убийца от волнения пролил на нее кофе и быстренько заказал сменить обивку, а может, еще что подобное случилось. Это, как можно догадаться, ватсонианцы.
Всякий фэнфикер по природе своей изначально ватсонианец. Он втискивается в плоскость текста, ставит себя на один уровень с героями, стараясь разглядеть мир их глазами. Он читает и осмысливает текст так, будто герои реальны. Таковы уж правила нашей игры — мы знаем о том, что мир, в котором мы играем, придумал некий автор, но предпочитаем его игнорировать, ибо для героев этого мира мотивы автора неисповедимы.
Я тоже привыкла рассматривать вторичные, художественные миры с ватсонианской точки зрения. Когда мне говорят «Это так потому, что так написал автор», я обычно фыркаю и говорю «Ладно-ладно, не мешайте мне развлекаться по-своему».
Но иногда, мне кажется, если погрузиться в мир слишком глубоко, можно выйти с другой стороны. И иногда даже самый отъявленный ватсонианец становится дойлистом. В конце концов, даже если ты принимаешь вторичный мир как произведения как реальность для целей своей игры/исследования, то постепенно некоторые характерные особенности начинают бросаться в глаза, и чем дальше, тем больше. Разрушается ли очарование мира, когда ты начинаешь замечать, что видишь его через стекло, так сказать, авторского объектива? Полюбил ли герой героиню потому, что ему нравятся именно такие девушки, или потому, что автору так удобнее было расставить все точки над «и»? Действительно ли проблема, которую обсуждают герои, так важна для их мира, или это маленькая навязчивая идея автора? И если справедливо и то, и другое, то можно ли одновременно не соглашаться с пробивающейся сквозь ткань повествования позицией автора и получать удовольствие от общения с его героями и миром?
Я не знаю ответа на последний из вышеперечисленных вопросов; я могу только продолжать искать этот ответ для себя. Но мне бы, честно говоря, очень хотелось, чтобы ответ был «Да»; ватсонианцем быть веселее. Просто реалист-дойлист иногда приходит незваным гостем, и, взглянув на изнанку мира, забыть о ней может оказаться сложно.
Всякий фэнфикер по природе своей изначально ватсонианец. Он втискивается в плоскость текста, ставит себя на один уровень с героями, стараясь разглядеть мир их глазами. Он читает и осмысливает текст так, будто герои реальны. Таковы уж правила нашей игры — мы знаем о том, что мир, в котором мы играем, придумал некий автор, но предпочитаем его игнорировать, ибо для героев этого мира мотивы автора неисповедимы.
Я тоже привыкла рассматривать вторичные, художественные миры с ватсонианской точки зрения. Когда мне говорят «Это так потому, что так написал автор», я обычно фыркаю и говорю «Ладно-ладно, не мешайте мне развлекаться по-своему».
Но иногда, мне кажется, если погрузиться в мир слишком глубоко, можно выйти с другой стороны. И иногда даже самый отъявленный ватсонианец становится дойлистом. В конце концов, даже если ты принимаешь вторичный мир как произведения как реальность для целей своей игры/исследования, то постепенно некоторые характерные особенности начинают бросаться в глаза, и чем дальше, тем больше. Разрушается ли очарование мира, когда ты начинаешь замечать, что видишь его через стекло, так сказать, авторского объектива? Полюбил ли герой героиню потому, что ему нравятся именно такие девушки, или потому, что автору так удобнее было расставить все точки над «и»? Действительно ли проблема, которую обсуждают герои, так важна для их мира, или это маленькая навязчивая идея автора? И если справедливо и то, и другое, то можно ли одновременно не соглашаться с пробивающейся сквозь ткань повествования позицией автора и получать удовольствие от общения с его героями и миром?
Я не знаю ответа на последний из вышеперечисленных вопросов; я могу только продолжать искать этот ответ для себя. Но мне бы, честно говоря, очень хотелось, чтобы ответ был «Да»; ватсонианцем быть веселее. Просто реалист-дойлист иногда приходит незваным гостем, и, взглянув на изнанку мира, забыть о ней может оказаться сложно.
